Сквозь столетия
до нас дошла история любви одного
афинского юноши Лисия и девушки-рабыни
по имени Метанира. Помимо множества
несчастий, связанных с неравным социальным
положением влюбленных, омрачало их
отношения еще и то, что Лисий не мог ей
ничего подарить. Вернее, он-то мог, но
ему было известно, что любой его подарок
тот час же окажется в руках своенравной
госпожи его возлюбленной. И вот тогда
Лисий решает подарить своей девушке
нечто действительно особенное, такое,
что никто и никогда не смог бы у нее
отнять — он посвящает ее в Элевсинские
таинства.
В этом поступке
мне видится нечто из розамирического
будущего. Без сомнения, влюбленные этих
светлых времен будут дарить друг другу
посвящения в многоразличные светлые
культы так же, как сегодня дарят друг
другу драгоценности, одежду и путешествия
в экзотические страны. Вообще, свет —
это главная ассоциация, которая возникает
у меня при упоминании Элевсина. Античные
источники свидетельствуют о блаженстве
посвященных в мистерии. При этом нет
никаких указаний на какое-либо житейское,
сниженное, земное превосходство
посвященных над непосвященными. Это
было именно чистое блаженство от
приобщения к тайному знанию, надежда.
А вот другой
эпизод. В первой половине IV в. до н.э.,
уже после унизительного Анталкидова
мира, который более устанавливал интересы
Персии, нежели гарантировал спокойствие
в Элладе, послы из разных городов
стекаются в Лакедемон для очередных
переговоров. В числе афинян и элевсинский
священник-факелоносец (дадух) Каллий.
Его речь передает нам Ксенофонт:
«...первыми
чужестранцами, которым наш праотец
Триптолем показал тайные мистерии
Деметры и Коры, матери и девы, были ваши
предки, - я говорю о Геракле, основателе
вашего государства, и о двух ваших
гражданах, великих близнецах, сыновьях
Зевса — и в первую очередь именно
Пелопоннесу он отдал в дар семена
Деметры. Как тогда можно считать
справедливым то, что вы теперь, нападая,
крадете урожаи пшеницы у тех, от кого
когда-то получили священное семя...».
Ксенофонт
«Греческая история», VI, 3, 6
Увы, за неимением
под рукой русского издания, вынужден
переводить с английского. Как бы там ни
было, Элевсинские мистерии были
общеэллинской ценностью несмотря на
то, что со времен тирана Писистрата
Элевсин находился под властью Афин.
Запрещалось участвовать в таинствах
людям двух категорий — убийцам и
варварам. К убийцам был, как это ни
странно, причислен и Геракл, запятнавший
себя кровью многочисленных умерщвленных
им чудовищ. Но если путь к Телестериону
убийцам открывали очистительные обряды,
то для варваров мистерии были закрыты
безоговорочно.
Впрочем, римское
владычество, смешавшее многое в греческом
мире, не обошло и Элевсин. Вот о каком
интересном случае, произошедшем в 20-м
г до н.э. пишет Дион Кассий («Римская история», LIV, 9, 7). Император
Август проводил зиму и весну в Элладе.
В это время к нему прибыло посольство
из Индии. Снова перевожу с английского:
«Один из индов
по имени Зармар по какой-то причине
хотел умереть — то ли, движимый тщеславием,
из-за принадлежности к касте софистов,
то ли по причине преклонного возраста
в соответствии с индийской традицией,
то ли потому, что хотел прославить
Августа и афинян (Август как раз достиг
в это время Афин); — он был поэтому
посвящен в мистерии двух богинь, которые
были проведены не в обычное время, как
говорят, по приказу Августа, который
тоже был посвященным. После этого он
живым бросился в огонь.»
Император Август
нарушил два правила мистерий: во-первых,
проведены они были вне срока, а, во-вторых,
в них принял участие варвар, инд Зармар.
Однако, даже римскому кесарю невозможно
было нарушить самое главное — тайну
мистерий. Мы так и не знаем достоверно,
что такого увидел в Телестерионе Зармар,
что заставило его броситься в огонь. Но
все же, эксперимент императора нельзя
не признать интересным: показать человеку
другой, не менее, а возможно, как кто-то
заметит, и гораздо более глубокой
религиозной культуры одно из высочайших
достижений собственной религии. Мы
вернемся еще к нему в конце статьи.
Но не только
Дион Кассий, который, если и сам не был
посвященным, мог бы общаться с живыми
посвященными, но и ни один современный
историк достоверно не скажет, в чем же,
собственно, состояла мистериальная
тайна Элевсина. Что такого совершалось
в этом небольшом предместье Афин в
течение почти двух тысяч лет, что
заставило римского проконсула в Греции
писать императору аж в 364 г. н.э., что
«закон, запрещающий проведение самых
священных мистерий, объединяющих всю
человеческую расу, сделает жизнь греков
невыносимой»? Ответ на это может
попытаться дать метаистория.
Самое древнее
изображение Персефоны (по крайней мере
из известных на 1962 год, год выхода в свет
книги Карла Кереньи «Элевсин: архетипический
образ матери и дочери»), главной
мистериальной богини и вообще главного
чуда Элевсина, относится к концу третьго
тысячелетия до н.э. Только глаз опытного
исследователя способен установить
связь этого изображения с текстом пятого
гомеровского гимна, посвященного
мифологической матери Персефоны,
Деметре: юная дева в сопровождении двух
спутниц привлечена красивым цветком,
за которым укрылся царь преисподней
Аид или Плутон. Стоит ей наклониться,
чтобы сорвать его, как она тут же окажется
в руках страшного демона. Далее гимн
рассказывает нам о том, как безуспешно
Деметра искала по всей земле потерянную
дочь, как всевидящий Гелиос открыл ей
уговор Аида с Зевсом, нарекшим Персефону
Аиду в жены, и как Деметра в обличии
приплывшей с Крита старухи появляется
при дворе элевсинского царя Келея. Снова
Крит... Снова туда относит нас поиск
духовных корней Эллады. Кстати, на Крите
было найдено и упомянутое выше изображение.
Говоря об
Элевсинских мистериях, упоминают о
чрезвычайной древности мифологии,
связанной с ними. Говорят даже о
вероятности существования доиндоевропейского
и даже досемитского мифа, в котором
изобилие растительной пищи появляется
вследствие жертвенной гибели божественного
девственного существа. Ясно, что такое
указание нисколько не решает вопроса
о значимости Элевсина. Не понятно, почему
именно в Элладе эта мифология обрела
такую глубокую значимость. К тому же,
если касаться специфики именно элевсинской
мифологии, то там вопрос о происхождении
растительной пищи, в частности, о
возделывании зерна представляется
решенным ко времени дарования Деметрой
мистерий царскому рода Элевсина:
«Грозный,
ужаснейший год низошел на кормилицу-землю
Волею
гневной богини. Бесплодными сделались
пашни:
Семя
сокрыла Деметра прекрасновеночная в
почве.
Тщетно
по пашням быки волокли искривленные
плуги,
Падали
в борозды тщетно ячменные белые зерна.»
Так проявился
гнев богини в ответ на похищение дочери.
Земледелие к этому моменту представляется
вполне обыденным, заурядным делом.
В пользу того,
что отнюдь не происхождению земледелия
были посвящены мистерии говорит и тот
факт, что вся мифология богини плодородия
Деметры была открытой, в то время, как
все связанное с Персефоной было покрыто
тайной. На Крите существовал миф о любви
охотника Иасиона и Деметры. Иасион
овладел богиней в борозде трижды
вспаханного поля. Сыном их стал Плутон,
владыка преисподней и одновременно бог
богатства. Это не удивительно, ибо
«качество жизни» человека, живущего
охотой, и земледельца несравнимо. И вот,
когда этот условный Иасион пресытился
своим достатком, и стал задумываться о
вечном, Персефона стала мало-помалу
открываться ему.
Мифы сообщают
о Персефоне, как о супруге Зевса. Причем,
именно критского Зевса. Известен их сын
Загрей, переродившийся позже в Элладе
в мощную фигуру Диониса. Загрей в детском
возрасте был обманут титанами и растерзан
ими. Похищенной темными силами оказалась
и Персефона. Случайно ли это? По всей
видимости под Персефоной скрывается
соборная душа Крита, нареченная невеста
юного демиурга, попавшая в плен демонов.
Если принять реальность этого события,
становятся понятными сложные перипетии
борьбы добра и зла, связанные с Критом,
и торможение развития Олимпа во втором
тысячелетии до н.э. Критская диада
надолго распалась. Этот плен соборной
души отличается от известного нам по
«Розе Мира» уицраориального плена
Навны. Он произошел на той стадии, когда
еще даже трудно говорить о метакультуре,
когда силы света, надстоящие над тем
или иным регионом Энрофа, просто очень
слабы и силы тьмы, предвидя важность
зарождающейся лестницы миров, наносят
бьющий точно в цель, очень жестокий
удар.
Но силы света,
безусловно, не остаются в долгу.
Гомеровский гимн доносит до нас отголоски
этой борьбы в виде гнева Деметры. Из
других источников нам известно о том,
что Деметра сама сходит за дочерью к
Аиду, который в свою очередь, тайком
дает Персефоне съесть гранатовое
зернышко, навсегда связывающее ее с
Аидом. Все это свидетельства борьбы,
результатом которой явился компромисс
— Персефона покидает Аид, но значительное
время она должна проводить там (по мифу
одну треть года).
Итак, статус-кво
достигнут. Что же дальше? Известно о
том, что Персефона родила в Аиде. Есть
сообщения о возгласе иерофанта во время
мистерий о том, что «Бримо родила
Бримона», то есть «Могущественная родила
Могущественного». После этого родившая
Персефона являлась мистам. Кем же был
этот Могущественный? И что все-таки
делала сходившая в Аид соборная душа?
Чтобы представить
себе это, посмотрим что представлял из
себя сам Аид. Попавшая в Аид человеческая
душа прекращала связь со всеми, живущими
на земле. Прекращалась и связь с богами.
Нет никаких свидетельств о творчестве
в Аиде, стало быть творческое начало в
человеке блокировалось. Есть свидетельства
только о страданиях. Аид был страдалищем,
причем вечным. Мы знаем, что только с
миссией Христа страдания грешников
перестали быть вечными. Страстно жаждущий
полноты творческой жизни эллинский дух
не мог бы считать такую жизнь светлой.
Карл Кереньи
завершает свою книгу многозначительным
утверждением о том, что смысл Элевсинских
мистерий заключался в том, чтобы передать
людям тайное знание о том, что брак
Персефоны с Аидом был на самом деле
счастливым. Метаисторически это можно
было бы интерпретировать двояко.
Во-первых, можно было бы предположить,
что могущественный демон, похитивший
Персефону был просветлен. Но это событие
было бы в чем-то сродни просветлению
уицраора, пленившего соборную душу: оно
должно было бы отражаться заметным
изменением характера страдания людей
в Аиде, существенным изменением устоев
этого мрачного царства. Ни о чем подобном
мифология нам не сообщает.
Вторая, более
правдоподобная версия, могла бы состоять
в том, что Персефона стала спускаться
в Аид уже не в качестве пленницы, а в
качестве помощницы страждущих. Видимо,
эта победа сил света и праздновалась в
Элевсине. Напомним, что «Роза Мира»
относит к XIV-XII в.в. до н.э. первое низлияние
сил Мировой Женственности в Шаданакар.
Это событие планетарного масштаба могло
помочь полному освобождению Персефоны.
А далее за ней был выбор: она могла бы
вернуться к Зевсу и продолжать вместе
с ним творить Олимп, а могла бы продолжать
свои скорбные спуски. Она выбрала
последнее, видимо от того, что сама
долгое время разделяла со страждущими
их муки. Освобождать ис-под власти
демонов людские души Персефона по-прежнему
не могла, но смягчить их страдания и,
тем самым, лишить демонов части пропитания
было ей по силам.
Напомним, что
как раз в это же время решалось и
направление дальнейшего развития Олимпа
в Энрофе. В XIV в. до н.э. критская
талассократия едва ли подлежала
восстановлению. Решение Персефоны,
вероятно, окончательно подтолкнуло
высшие иерархии Шаданакара сместить
энрофный центр Олимпа и передать функции
демиурга от Зевса к Аполлону.
Итак, Персефона,
рожая божественного мальчика, символически
рожала в Аиде самого миста, давала ему
свое покровительство. Ее присутствие
делало миста могущественным, ибо с ее
помощью он, не теряя присутствия духа,
переносил страдания. Она продолжала и
в мрачном мире служить напоминанием о
наличии где-то там, наверху, светлых
богов. Важность того, что она делала
трудно переоценить. Соответственно,
трудно переоценить и важность мистерий.
«Сияющую красоту
можно было видеть тогда, когда мы вместе
со счастливым сонмом видели блаженное
зрелище, одни - следуя за Зевсом, а другие
- за кем-нибудь другим из богов, и
приобщались к таинствам, которые можно
по праву назвать самыми блаженными с и
которые мы совершали, будучи сами еще
непорочными и не испытавшими зла,
ожидавшего нас впоследствии. Допущенные
к видениям непорочным, простым, неколебимым
и счастливым, мы созерцали их в свете
чистом, чистые сами и еще не отмеченные,
словно надгробием, той оболочкой, которую
мы теперь называем телом и которую не
можем сбросить, как улитка - свой домик.»
Так Платон говорит устами Сократа о созерцании
душой чистых Идей до ее рождения в земном
мире. Да, духовная жизнь Эллады не стояла
на месте. Достижения философов классической
эпохи, за которыми стояла расцветшая к
тому времени пышным цветом небесная
страна эллинов, поставили эти видения
выше всего того, что доступно телесному
зрению и, в частности выше видения,
которое наблюдали мисты в Элевсине.
Открылась возможность качественно
нового посмертия на Олимпе, никак не
сравнимая по творческому потенциалу с
тем, что могла дать Персефона. Но
удивительным образом при описании этих
совершенных видений Платон пользуется
элевсинской терминологией. Наиболее
ярким выражением этого является слово
«допущенные». Им переведены на самом
деле два слова, в корнях которых имеются
myesis и epopteia. Эти два термина были знакомыми
каждому афинянину. Ими обозначалось
посвящение в малые мистерии (myesis),
служившими подготовкой к посвящению в
большие мистерии, проводившиеся в
Элевсине (epopteia). Кстати, действие диалога
«Федр», откуда взята приведенная выше
цитата, развивается как раз-таки возле
Агр, места, где осуществлялись мистерии
малые. Божественный свет, преломляемый
Олимпом, не мог окончательно затмить
света Персефоны.
И все же, главным
«критиком» Элевсина я бы обозначил инда
Зармара. Увы, мне так и не удалось отыскать
какие-либо указания на мотивацию его
поступка со стороны индийской религии.
Но реакция античных авторов на подобные
эксцессы всегда однозначна: они видели
в этом демонстрацию духовного превосходства
индов над эллинами. Причем, демонстрация
эта неизменно оставляла какой-то
негативный оттенок. В этом видели
признаки гордыни и тщеславия. Нисколько
не оправдывая такого самопозиционирование
брахманов, решившихся предать себя
огню, по отношению к вобщем-то чуждой
им культуре, замечу, что им все же было,
чем гордиться. Мы ведь прекрасно знаем,
что в индийской метакультуре вечное
страдание за сотворенное в Энрофе зло
было побеждено задолго до Христа. Это
давало Зармару полное право воскликнуть
вслед за Гераклом у неизвестного ритора
II в н.э.: «Закрой
Элевсин, иерофант, и погаси огонь, дадух.
Откажите мне в священной ночи! Я посвящен
уже в мистерии более истинные.»
Комментариев нет:
Отправить комментарий